Светлана Степанова

Доктор искусствоведения, профессор кафедры всеобщей истории искусств РАЖВиЗ Ильи Глазунова (2006–2023). Главный научный сотрудник отдела живописи 18 – первой половины 19 в. Гос. Третьяковской галереи

«Живопись, история и вечные вопросы: беседа с исследователем русской культуры»

---

Светлана Степановна, вы получили два образования – художественно-графическое и историческое. Как они повлияли на ваш взгляд на искусство? Были ли моменты, когда вы сомневались в выборе профессии?

Творческая судьба – дама прихотливая. Никогда не знаешь, как твои желания совпадут с возможностями, куда поведет чье-то влияние или собственный каприз. Я не стала балериной (несколько лет в хореографическом училище с выходом на сцену в двух спектаклях в младшей группе кордебалета), учителем черчения и рисования (худграф Пединститута и практика в школе), художником (живопись практически забросила после поступления в МГУ). Но реализовалась как искусствовед-музейщик. Правда, с 12 лет я четко понимала, что сфера искусства – это моё. И читать про художников было не менее интересно, чем стоять за мольбертом. То есть «судьба», видя мои экзерсисы то в одном, то в другом, терпеливо ждала, когда я прибьюсь к своему берегу.

Да, овладение в какой-то мере моторикой рисования и писания красками позволяет в художественном произведении ярче и сильнее почувствовать, как этого добивался художник. Сожалею ли, что не развивала свои художественные способности и не стала художником-живописцем? Иногда – да. Много раз на выставках ловила себя на чувстве белой зависти, видя понравившуюся работу и остро переживая желание взяться за кисть. А запах масляных красок и пинена № 4 и сейчас волнует, как Шанель № 5.

Но моя судьба оказалась дамой очень мудрой и последовательной: со временем как-то всё сошлось – и педагогическая закваска, и художественная практика, и любовь к искусству. Более 15 лет я читала курс в РАЖВиЗ Ильи Глазунова, часть из этих лет – и искусствоведам, и творцам (художникам, скульпторам, реставраторам). Наконец, я смогла попасть и в музей – сначала в московский музей В.А. Тропинина, а в 1994 – в Третьяковскую галерею!

Ваши диссертации посвящены русской живописи XIX века. Почему именно этот период стал для вас ключевым? Как изменилось его восприятие в искусствознании за последние десятилетия?

Хороший вопрос. На первой студенческой скамье моими кумирами были: античность, владимиро-суздальская архитектура и… Чурлёнис. В университете – древнерусское искусство, Пуссен (благодаря лекциям Юрия Константиновича Золотова и его спецкурсу) и художники XIX века. Домонгольская архитектура и сейчас греет душу, как и памятники XVI–XVII веков. Но с древнерусским и французами не сложилось, а девятнадцатый век читал блистательный Михаил Михайлович Алленов, на чьи лекции и выступления на конференциях порой стекалось пол-Москвы.

Артистичный, ироничный, прекрасно владеющий литературным языком, тонкий аналитик художественной формы, умеющий расцвечивать каждый свой тезис аналогами, сопоставлениями и попутными рассуждениями, он завораживал своим талантом. Правда, его ирония, как острая приправа, порой сильно влияла на объективное восприятие творчества тех или иных творцов. Так что именно Алленов стал «крёстным отцом» моей погруженности в век девятнадцатый.

Кроме того, если говорить о современных художниках и вообще о людях XX века, мы рождены как культурные люди именно этим столетием. Как бы мы ни любили более ранние века, мы говорим на языке Пушкина, студенты-художники пытаются подражать, нащупывая свою линию, мастерам второй половины XIX века – Сурикову, Прянишникову и другим. Мы продолжаем спорить и высказываться по тем же вопросам бытия, что и во времена славянофилов и западников, студенческих волнений и революционных порывов. Мы ищем основания «русской идеи» в трудах мыслителей, литераторов и философов того же столетия.

К сожалению, искусством этой эпохи современное искусствознание занимается гораздо меньше, чем авангардом. В 90-е у меня была надежда, что после избавления от диктата марксистско-ленинской эстетики мы можем быть и честнее, и точнее по отношению к историческим реалиям бытования искусства прошлого, сохраняя тот правильный посыл на поиск сути и сущности искусства, который был задан корифеями советской науки. Но в настоящее время наблюдаются новые тенденции, похожие на тенденциозность – акцентирование финансово-экономической составляющей тех или иных явлений (того же передвижничества), не всегда оправданная привязка явлений отечественной культуры к европейским параллельным процессам (например, пресловутый «русский бидермейер»). Ну и суждения о «вторичности», «провинциализме» русской культуры Нового времени никуда не исчезли.

Мало кто берет на себя труд дотошно изучать «фактуру», комплекс обстоятельств, в которых рождался тот или иной феномен, то или иное произведение, формировался тот или иной мастер. Чаще всего этим занимаются музейщики, которые в своих суждениях и выводах идут от объекта – конкретного памятника!

Вы много лет работаете в ГТГ. Какие самые неожиданные открытия или атрибуции вам удалось сделать в фондах галереи?

Самое большое «открытие» – это сами картины! Возможность их видеть, рассматривать – и с «лица», и с оборота, и без стекла во время фотосъемки или в процессе исследования у технологов.

Ну а новаций по части атрибуций хватило на целый лекционный курс. Так, вместо одного художника Мягкова их оказалось два – Тимофей, ученик МУЖВ, и Михаил – ученик ИАХ; вместо одного Михайлова тоже два – Григорий и Александр, оба учились у Карла Брюллова, но работали по-разному. То есть при поступлении в музей картинам было присвоено неверное авторство, и с этим удалось разобраться.

При исследовании двух маленьких портретов родителей В.К. Шебуева из нашего собрания выяснилось, что оригинал портрета отца благополучно обитает в запаснике Русского музея как работа неизвестного художника – теперь это самое раннее произведение будущего профессора Академии.

«Портрет неизвестной с девочкой» П.В. Басина оказался изображением весьма известной дамы пушкинских времен – Марии Яковлевны Нарышкиной и её дочери Александры. Помогло издание писем художника, чем я занималась несколько лет назад, и уточнение даты написания портрета, ранее прочитанной неверно.

Ну а самым, пожалуй, сенсационным стал факт переатрибуции картины малоизвестного художника Антона Ивановича Иванова, которая более ста лет, со времен Павла Михайловича Третьякова, называлась «Переправа Гоголя через Днепр», побывала не на одной гоголевской выставке и вошла в круг иконографии писателя. А сейчас живет как «Вид острова Валаама при закате солнца» и является едва ли не самым ранним живописным изображением «русского Афона».

Вы курировали несколько значимых выставок, включая проекты о Венецианове, Федотове, Басине. Какой из них был для вас самым личным или сложным?

«Личные» — все, потому что ты чувствуешь себя «опекуном» тех, о ком хочешь поведать миру, узнаешь о них больше, чем о собственных предках. И о создании каждой выставки можно написать книгу «Как я делал выставку» со всеми перипетиями этого процесса.

Но самым сложным, пожалуй, был мой первый крупный проект в Галерее – выставка «Святая Земля в русском искусстве» (2001). В подготовке каталога участвовали сотрудники ГТГ и Русского музея, картину «Вид монастыря Саввы Освященного» выдал Таганрогский музей, сотрудники РГБ писали статьи, «Ленинка» предоставила уникальную живописную карту Иерусалима с изображением всех святых мест.

Мало кто верил в успех, но нам удалось даже привезти для экспонирования портрет великого подвижника – архимандрита Антонина Капустина из Духовной миссии в Иерусалиме. Он был отреставрирован и пробыл в стенах музея почти два года без движения. И, наверное, молитвами о. Антонина выставка всё же состоялась.

Правда, было очень жаль, что выхода каталога и открытия выставки не дождался тот, кто эту идею сразу поддержал – Олег Тимофеевич Иванов, пресс-секретарь директора Валентина Алексеевича Родионова. По следам этого проекта я создала лекцию-концерт «Путь к Иерусалиму» с участием церковного хора и фольклорного ансамбля.

Как вы считаете, какие мифы или стереотипы о русской живописи этого времени стоит развеять?

Миф о «вторичности», о «провинциальности». Да, мы приняли классицизм как систему в его втором историческом проявлении – неоклассицизм, ампир. Да, эталоном была античность и великие памятники эпохи Возрождения (но на это опиралось всё искусство Нового времени!).

Но «переимчивость» русского художественного гения, умение на «чужом» языке выразить собственные национальные идеи принесли плоды, сопоставимые с достижениями европейской цивилизации, а порой и превосходящие их.

Кто из современных ему европейцев может сравниться по богатству этюдной живописи с Александром Ивановым? И с чем можно сопоставить его «Библейские эскизы»? А блистательная маэстрия Карла Брюллова в портретах и акварелях?

Однажды в итальянском музее я увидела каталог Репина с портретом С. Драгомировой в украинском костюме – эта обложка «убивала» все остальные. А мощный символизм Врубеля? Рядом с его образами французские символисты кажутся бледными, излишне искусственными.

Вы много писали об Александре Иванове и даже посвятили ему лекции. Почему его фигура так важна для понимания русского искусства? В чём его современность?

Во-первых, Александр Иванов – человек-эпоха. Хотя он создал меньше работ, чем другие мастера XIX века, его творческий поиск, проблемы и их преодоление важны для понимания времени. Он предсказал, что русский художник, обладая свежими силами, вдохнёт новую жизнь в искусство.

Во-вторых, его наследие – наглядная школа мастерства. Я шутила: «Можно не учиться в академиях – просто копируйте Иванова, и вы поймёте, как строится форма». Он сочетал академическую школу и свободу эксперимента – это актуально всегда.

Его завет: «Идти трудным путем строгого учения». Он учил не копировать натуру слепо, а видеть в ней художественную форму.

В-третьих, Иванов – камертон для искусства больших идей.

Вы преподавали в РАЖВиЗ Ильи Глазунова. Как, на ваш взгляд, должно меняться искусствоведческое образование сегодня?

Технологии и интернет упрощают доступ к знаниям, но порождают поверхностность. Например, сейчас можно за пару месяцев «стать искусствоведом-экспертом» – такие курсы рекламируют.

Количество вузов растёт, а качество? Выпускники престижных университетов иногда демонстрируют пробелы в базовых знаниях, несмотря на свободу речи.

Идеал – сочетание фундаментальных лекций и дискуссий. У меня хорошо работало обсуждение научных статей с магистрантами.

Искусствоведение должно оставаться специалитетом – качество зависит от времени и последовательности.

В одной из статей вы критикуете термин «русский бидермайер». Какие ещё искусствоведческие ярлыки, на ваш взгляд, требуют пересмотра?

• «Павел Федотов – основоположник критического реализма» – слишком узко.
• «»Библейские эскизы» Иванова ценнее «Явления Мессии»» – они неотделимы.
• «Гоголь – «ближайший к Христу» в картине» – миф, рождённый даже в академической среде.

Вы вели рубрику «Искусство и религия». Как сегодня, в светском мире, говорить о сакральном в искусстве, чтобы это не звучало архаично?

Современный мир не просто светский — он поликонфессиональный. Девятнадцатый век в этом отношении отдыхает! Даже в искусствоведении сегодня встречается немало эзотерических трактовок. В «Последнем дне Помпеи» Брюллова некоторые находят масонские символы, в «Гумне» Венецианова усматривают сакральную геометрию…

Я за простой подход. Есть сюжет (который мы не всегда сразу распознаем), есть его интерпретация. Когда художник не просто иллюстрирует библейский текст, а наполняет его новыми смыслами — это особенно ценно. Хотя вольные трактовки религиозных тем иногда раздражают, особенно когда они сознательно искажают священные образы. Это опасно и для создателя, и для зрителя.

Ваша книга «Рим — русская мастерская» рассказывает о русской колонии в Риме. Чем их опыт может быть интересен современным художникам?

К сожалению, мечта многих — создать русскую академию в Риме по образцу французской — так и не осуществилась. А ведь это дало бы нашим художникам идеальные условия для работы.

Чему могут научиться современные мастера у пенсионеров XIX века? Во-первых, не паниковать перед величием римских памятников. Иванов говорил: важно не подражание, а осмысленное использование традиций. Во-вторых, искать «своё» в наследии старых мастеров. И конечно, развивать интеллектуальную базу и профессиональные контакты.

Вы называли творчество Федотова «комедией нравов и драмой жизни». Как он балансировал между сатирой и глубоким психологизмом?

Федотов не балансировал — он естественно эволюционировал. От полкового юмориста к создателю «нравственно-критических» картин, а в последних работах («Вдовушка») — к подлинному философу. Его психологизм — в феноменальной наблюдательности и нравственном чувстве. Он высмеивал пороки, но не казнил своих героев. Его утопическая вера в исправление нравов через искусство сочеталась с безупречным вкусом, что выводило работы за рамки морализаторства.

Выставка Венецианова в ГТГ (2021) называлась «Пространство, свет и тишина». Как эти категории помогают понять его искусство?

Это название идеально отражает суть венециановского метода. «Пространство» — это и реальные русские поля, и метафора единства земного и горнего миров. «Свет» — не только живописный прием («оживотворяющий» предметы), но и символ истины в искусстве. «Тишина» — состояние созерцания, отсутствие ложного драматизма. Венецианов создал не просто школу — целую философию прекрасного в обыденном.

Ваша новая монография о Басине вышла в 2024 году. Почему он, классицист, оказался «романтичным»?

Вечный спор классицизма и романтизма! Басин — пример их гармонии. Классицист по школе, он романтично восторгался античностью, писал итальянских разбойников, землетрясения. В его рисунках (особенно в альбомах Русского музея) — никакой сухости: чистая линия, живая форма. Стыдно, что его первая персональная выставка состоялась только сейчас — этот мастер заслуживает куда большего внимания!

Как вы относитесь к тому, что сегодня классическое и актуальное искусство часто существуют в параллельных мирах? Возможен ли диалог?

Больной вопрос. Я за параллельность — наблюдаю опасную экспансию «актуального» в пространство традиционного искусства. Когда диалог строится на уважении дистанции (как цитата у старых мастеров) — это одно. Когда же «актуальщик» просто эксплуатирует классику для саморекламы — совсем другое. Искусство без формы и образа — не искусство, а манипуляция.

Над чем вы работаете сейчас? Какие темы или художники вас особенно увлекают?

Помимо рутинных задач (аннотации для «Моей Третьяковки», конференции), продолжаем технологические исследования работ Александра Иванова. В 2026 году — 220 лет со дня его рождения. Мечтаю создать мультимедийный проект, чтобы показать «космос» его мастерства. Ещё греет идея выставки о портрете середины XIX века — там столько интересного! А пока — лекции в ГТГ и моя страница ВК, где пытаюсь говорить об искусстве без наукообразия. Судьба, как всегда, может преподнести сюрпризы!

Фотографии предоставлены героем публикации.
Фотографы: Алёна Филина и Тим Конев